Неточные совпадения
Стародум.
От двора, мой друг, выживают двумя манерами. Либо на тебя рассердятся, либо тебя рассердят. Я
не стал дожидаться ни того, ни другого. Рассудил, что
лучше вести
жизнь у себя дома, нежели в чужой передней.
Другое: она была
не только далека
от светскости, но, очевидно, имела отвращение к свету, а вместе с тем знала свет и имела все те приемы женщины
хорошего общества, без которых для Сергея Ивановича была немыслима подруга
жизни.
Феклуша. А я, мaтушка, так своими глазами видела. Конечно, другие
от суеты
не видят ничего, так он им машиной показывается, они машиной и называют, а я видела, как он лапами-то вот так (растопыривает пальцы) делает. Hу, и стон, которые люди
хорошей жизни, так слышат.
— Да кто его презирает? — возразил Базаров. — А я все-таки скажу, что человек, который всю свою
жизнь поставил на карту женской любви и, когда ему эту карту убили, раскис и опустился до того, что ни на что
не стал способен, этакой человек —
не мужчина,
не самец. Ты говоришь, что он несчастлив: тебе
лучше знать; но дурь из него
не вся вышла. Я уверен, что он
не шутя воображает себя дельным человеком, потому что читает Галиньяшку и раз в месяц избавит мужика
от экзекуции.
Он чувствовал себя окрепшим. Все испытанное им за последний месяц утвердило его отношение к
жизни, к людям. О себе сгоряча подумал, что он действительно независимый человек и, в сущности, ничто
не мешает ему выбрать любой из двух путей, открытых пред ним. Само собою разумеется, что он
не пойдет на службу жандармов, но, если б издавался
хороший, независимый
от кружков и партий орган, он, может быть, стал бы писать в нем. Можно бы неплохо написать о духовном родстве Константина Леонтьева с Михаилом Бакуниным.
«Что это она вчера смотрела так пристально на меня? — думал Обломов. — Андрей божится, что о чулках и о рубашке еще
не говорил, а говорил о дружбе своей ко мне, о том, как мы росли, учились, — все, что было
хорошего, и между тем (и это рассказал), как несчастлив Обломов, как гибнет все доброе
от недостатка участия, деятельности, как слабо мерцает
жизнь и как…»
— Наоборот: ты
не могла сделать
лучше, если б хотела любви
от меня. Ты гордо оттолкнула меня и этим раздражила самолюбие, потом окружила себя тайнами и раздражила любопытство. Красота твоя, ум, характер сделали остальное — и вот перед тобой влюбленный в тебя до безумия! Я бы с наслаждением бросился в пучину страсти и отдался бы потоку: я искал этого, мечтал о страсти и заплатил бы за нее остальною
жизнью, но ты
не хотела,
не хочешь… да?
— Да ведь вот же и тебя
не знал, а ведь знаю же теперь всю. Всю в одну минуту узнал. Ты, Лиза, хоть и боишься смерти, а, должно быть, гордая, смелая, мужественная.
Лучше меня, гораздо
лучше меня! Я тебя ужасно люблю, Лиза. Ах, Лиза! Пусть приходит, когда надо, смерть, а пока жить, жить! О той несчастной пожалеем, а
жизнь все-таки благословим, так ли? Так ли? У меня есть «идея», Лиза. Лиза, ты ведь знаешь, что Версилов отказался
от наследства?
— Отвратительна животность зверя в человеке, — думал он, — но когда она в чистом виде, ты с высоты своей духовной
жизни видишь и презираешь ее, пал ли или устоял, ты остаешься тем, чем был; но когда это же животное скрывается под мнимо-эстетической, поэтической оболочкой и требует перед собой преклонения, тогда, обоготворяя животное, ты весь уходишь в него,
не различая уже
хорошего от дурного.
Член в золотых очках ничего
не сказал и мрачно и решительно смотрел перед собой,
не ожидая ни
от своей жены ни
от жизни ничего
хорошего.
Переходы
от двадцати до тридцати верст пешком при
хорошей пище, дневном отдыхе после двух дней ходьбы физически укрепили ее; общение же с новыми товарищами открыло ей такие интересы в
жизни, о которых она
не имела никакого понятия.
Славянофильство оказывается нисколько
не лучше западничества, оно — так же отвлеченно, литературно, идеологично, оторвано
от подлинной
жизни, которая есть Россия «официальная».
О Кашлеве мы кое-что узнали
от других крестьян. Прозвище Тигриная Смерть он получил оттого, что в своей
жизни больше всех перебил тигров. Никто
лучше его
не мог выследить зверя. По тайге Кашлев бродил всегда один, ночевал под открытым небом и часто без огня. Никто
не знал, куда он уходил и когда возвращался обратно. Это настоящий лесной скиталец. На реке Сандагоу он нашел утес, около которого всегда проходят тигры. Тут он их и караулил.
На первый раз она была изумлена такой исповедью; но, подумав над нею несколько дней, она рассудила: «а моя
жизнь? — грязь, в которой я выросла, ведь тоже была дурна; однако же
не пристала ко мне, и остаются же чисты
от нее тысячи женщин, выросших в семействах
не лучше моего.
Соколовский, автор «Мироздания», «Хевери» и других довольно
хороших стихотворений, имел
от природы большой поэтический талант, но
не довольно дико самобытный, чтоб обойтись без развития, и
не довольно образованный, чтоб развиться. Милый гуляка, поэт в
жизни, он вовсе
не был политическим человеком. Он был очень забавен, любезен, веселый товарищ в веселые минуты, bon vivant, [любитель хорошо пожить (фр.).] любивший покутить — как мы все… может, немного больше.
Минуту спустя дверь отворилась, и вошел, или,
лучше сказать, влез толстый человек в зеленом сюртуке. Голова его неподвижно покоилась на короткой шее, казавшейся еще толще
от двухэтажного подбородка. Казалось, и с виду он принадлежал к числу тех людей, которые
не ломали никогда головы над пустяками и которых вся
жизнь катилась по маслу.
Не говоря уже о писарях, чертежниках и
хороших мастерах, которым по роду их занятий жить в тюрьме
не приходится, на Сахалине немало семейных каторжников, мужей и отцов, которых непрактично было бы держать в тюрьмах отдельно
от их семей: это вносило бы немалую путаницу в
жизнь колонии.
Причины смерти почти всякий раз регистрируются священниками по запискам врачей и фельдшеров, много тут фантазии, [Между прочим, я встречал тут такие диагнозы, как неумеренное питье
от груди, неразвитость к
жизни, душевная болезнь сердца, воспаление тела, внутреннее истощение, курьезный пневмоний, Шпер и проч.] но в общем этот материал по существу тот же, что и в «Правдивых книгах»,
не лучше и
не хуже.
Горлинки понимаются, вьют, или,
лучше сказать, устроивают, гнезда, несут яйца, выводят детей и выкармливают их точно так же, как витютины и клинтухи; я
не замечал в их нравах ни малейшего отступления
от общей
жизни голубиных пород и потому
не стану повторять одного и того же.
Таким образом, мы можем повторить наше заключение: комедиею «
Не в свои сани
не садись» Островский намеренно, или ненамеренно, или даже против воли показал нам, что пока существуют самодурные условия в самой основе
жизни, до тех пор самые добрые и благородные личности ничего
хорошего не в состоянии сделать, до тех пор благосостояние семейства и даже целого общества непрочно и ничем
не обеспечено даже
от самых пустых случайностей.
Поцелуй Таню [Таней называла себя в переписке с Пущиным Н. Д. Фонвизина, заявлявшая, что в «Евгении Онегине» Пушкин изобразил ее брак с Фонвизиным и что ее отношения к Пущину при
жизни мужа сходны с отношением Татьяны к Онегину.] — меня пугает слово на надписях. Все какое-то прощание! а я это слово
не люблю вообще, а особенно
от нее.
Не лучше ли: до свидания! Где-нибудь и как-нибудь.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого
не уважает и
не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия
не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который
от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть
не может попов и монахов, и нищим никому копеечки
не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а
не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом
не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту,
не любит, никогда
не ласкает и денег
не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при
жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать
не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу
не бросят без куска хлеба и что
лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Но ежели даже такая женщина, как княжна Оболдуй-Тараканова,
не может дать себе надлежащего отчета ни в том, что она охраняет, ни в том, что отрицает, то что же можно ждать
от того несметного легиона обыкновенных женщин, из которого, без всякой предвзятой мысли, но с изумительным постоянством, бросаются палки в колеса человеческой
жизни? Несколько примеров, взятых из обыденной жизненной практики,
лучше всего ответят на этот вопрос.
— Я полагаю, что это
от того происходит, что ты представляешь себе
жизнь слишком в розовом цвете, что ты ждешь
от нее непременно чего-то
хорошего, а между тем в
жизни требуется труд, и она дает
не то, чего
от нее требуют капризные дети, а только то, что берут у нее с боя люди мужественные и упорные.
И насилу его высокопреосвященство добились, что он повинился: «Виноват, — говорит, — в одном, что сам, слабость душевную имея и
от отчаяния думая, что
лучше жизни себя лишить, я всегда на святой проскомидии за без покаяния скончавшихся и руки на ся наложивших молюсь…» Ну, тут владыко и поняли, что то за тени пред ним в видении, как тощие гуси, плыли, и
не восхотели радовать тех демонов, что впереди их спешили с губительством, и благословили попика: «Ступай, — изволили сказать, — и к тому
не согрешай, а за кого молился — молись», — и опять его на место отправили.
Происходило ли это оттого, что прозаические воспоминания детства — линейка, простыня, капризничанье — были еще слишком свежи в памяти, или
от отвращения, которое имеют очень молодые люди ко всему домашнему, или
от общей людской слабости, встречая на первом пути
хорошее и прекрасное, обходить его, говоря себе: «Э! еще такого я много встречу в
жизни», — но только Володя еще до сих пор
не смотрел на Катеньку, как на женщину.
Еще одна особенность: местные дворяне
не любили князя. Он жил изолированною, занятою
жизнью,
не ездил в гости,
не украшал своим присутствием уездных сборищ и пикников, да и сам
не делал приемов, хотя имел
хороший доход и держал отличного повара. В отместку за такое"неякшание"его постоянно выбирали попечителем хлебных магазинов, несмотря на то, что он лично никогда
не ездил на дворянские выборы. И ему стоило больших хлопот и расходов, чтоб избавиться
от навязанной должности.
Теперь он чувствовал, что и ему нашлось бы место в этой
жизни, если бы он
не отвернулся сразу
от этой страны,
от ее людей,
от ее города, если б он оказал более внимания к ее языку и обычаю, если бы он
не осудил в ней сразу, заодно, и дурное и
хорошее…
— Правду тебе сказать, — хоть оно двинуть человека в ухо и недолго, а только
не видал я в своей
жизни, чтобы
от этого выходило что-нибудь
хорошее. Что-нибудь и мы тут
не так сделали, верь моему слову. Твое было дело — догадаться, потому что ты считаешься умным человеком.
В экономическом отношении проповедуется теория, сущность которой в том, что чем хуже, тем
лучше, что чем больше будет скопления капитала и потому угнетения рабочего, тем ближе освобождение, и потому всякое личное усилие человека освободиться
от давления капитала бесполезно; в государственном отношении проповедуется, что чем больше будет власть государства, которая должна по этой теории захватить
не захваченную еще теперь область частной
жизни, тем это будет
лучше, и что потому надо призывать вмешательство правительств в частную
жизнь; в политических и международных отношениях проповедуется то, что увеличение средств истребления, увеличение войск приведут к необходимости разоружения посредством конгрессов, арбитраций и т. п.
Посмотрите на частную
жизнь отдельных людей, прислушайтесь к тем оценкам поступков, которые люди делают, судя друг о друге, послушайте
не только публичные проповеди и речи, но те наставления, которые дают родители и воспитатели своим воспитанникам, и вы увидите, что, как ни далека государственная, общественная, связанная насилием
жизнь людей
от осуществления христианских истин в частной
жизни,
хорошими всеми и для всех без исключения и бесспорно считаются только христианские добродетели; дурными всеми и для всех без исключения и бесспорно считаются антихристианские пороки.
— Соткнулся я с женщиной одной —
от всей
жизни спасение в ней, — кончено! Нет верхового!
Не послала. Города построила новые, людями населила
хорошими, завела на колокольню и бросила сюда вот! Ушла! Стало быть, плох я ей…
Что посему, ежели господа частные пристава
не надеются
от распространения наук достигнуть благонадежных результатов, то
лучше совсем оные истребить, нежели допустить превратные толкования, за которые многие тысячи людей могут в сей
жизни получить законное возмездие, а в будущей лишиться спасения…
— Общество слишком ко мне снисходительно! Конечно, все, что
от меня зависит… я готов жертвовать
жизнью… но, во всяком случае, милая Надежда Петровна, вы мне позвольте уйти с приятною мыслью… или,
лучше сказать, с надеждою… что вы
не захотите меня огорчить, лишая общество, так сказать, его лучшего украшения!
Предчувствуя в судьбе своей счастливую перемену, наскоро запахиваю халат, выбегаю и вижу курьера, который говорит мне: „Ради Христа, ваше превосходительство, поскорее поспешите к его сиятельству, ибо вас сделали помпадуром!“ Забыв на минуту расстояние, разделявшее меня
от сего доброго вестника, я несколько раз искренно облобызал его и, поручив доброй сопутнице моей
жизни угостить его
хорошим стаканом вина (с придачею красной бумажки),
не поехал, а, скорей, полетел к князю.
Разговор этот, само собою разумеется,
не принес той пользы, которой
от него ждал доктор Крупов; может быть, он был
хороший врач тела, но за душевные болезни принимался неловко. Он, вероятно, по собственному опыту судил о силе любви: он сказал, что был несколько раз влюблен, и, следственно, имел большую практику, но именно потому-то он и
не умел обсудить такой любви, которая бывает один раз в
жизни.
В самом деле,
от каких случайностей зависит иногда вся
жизнь:
не будь у нас соседа по комнатам «черкеса», мы никогда
не познакомились бы с Любочкой, и сейчас эта Любочка
не тосковала бы о «
хорошем» Пепке.
Хорошая, искренняя женская любовь ни разу еще
не улыбнулась Андрею Ильичу. Он был слишком застенчив и неуверен в себе, чтобы брать
от жизни то, что ему, может быть, принадлежало по праву.
Не удивительно, что теперь его душа радостно устремилась навстречу новому, сильному чувству.
— Учиться? Ага… Ну, помогай царица небесная. Так. Ум хорошо, а два
лучше. Одному человеку бог один ум дает, а другому два ума, а иному и три… Иному три, это верно… Один ум, с каким мать родила, другой
от учения, а третий
от хорошей жизни. Так вот, братуша, хорошо, ежели у которого человека три ума. Тому
не то что жить, и помирать легче. Помирать-то… А помрем все как есть.
Первый раз в
жизни находясь среди таких парадных людей, он видел, что они и едят и говорят — всё делают
лучше его, и чувствовал, что
от Медынской, сидевшей как раз против него, его отделяет
не стол, а высокая гора.
— Это всего
лучше! Возьмите все и — шабаш! А я — на все четыре стороны!.. Я этак жить
не могу… Точно гири на меня навешаны… Я хочу жить свободно… чтобы самому все знать… я буду искать
жизнь себе… А то — что я? Арестант… Вы возьмите все это… к черту все! Какой я купец?
Не люблю я ничего… А так — ушел бы я
от людей… работу какую-нибудь работал бы… А то вот — пью я… с бабой связался…
Кручинина. Ничего, иногда и поплакать хорошо; я теперь
не часто плачу. Я еще вам благодарна, что вы вызвали во мне воспоминания о прошлом; в них много горького, но и в самой этой горечи есть приятное для меня. Я
не бегу
от воспоминаний, я их нарочно возбуждаю в себе; а что поплачу, это
не беда: женщины любят поплакать. Я вчера объезжала ваш город: он мало изменился; я много нашла знакомых зданий и даже деревьев и многое припомнила из своей прежней
жизни и
хорошего и дурного.
— Уж именно! И что только такое тут говорилось!.. И о развитии, и о том, что
от погибели одного мальчика человечеству
не стало бы ни хуже, ни
лучше; что истинное развитие обязывает человека беречь себя для жертв более важных, чем одна какая-нибудь
жизнь, и все такое, что просто… расстроили меня.
— И очень честно, очень благородно, — вмешалась Анна Михайловна. — С этой минуты, Нестор Игнатьич, я вас еще более уважаю и радуюсь, что мы с вами познакомились. Дора сама
не знает, что она говорит.
Лучше одному тянуть свою
жизнь, как уж бог ее устроил, нежели видеть около себя кругом несчастных, да слышать упреки, видеть страдающие лица. Нет, боже вас спаси
от этого!
Пью за здоровье товарища моих лучших годов, пью за молодость, за ее надежды, за ее стремления, за ее доверчивость и честность, за все то,
от чего и в двадцать лет бились наши сердца и
лучше чего мы все-таки ничего
не узнали и
не узнаем в
жизни…
После этих указаний можно сказать,
не боясь сильного противоречия, что и в области прекрасного действительной
жизни мы довольствуемся тем, когда находим очень
хорошее, но
не ищем совершенства математического, изъятого
от всех мелких недостатков.
Не говорим пока о том, что следствием подобного обыкновения бывает идеализация в
хорошую и дурную сторону, или просто говоря, преувеличение; потому что мы
не говорили еще о значении искусства, и рано еще решать, недостаток или достоинство эта идеализация; скажем только, что вследствие постоянного приспособления характера людей к значению событий является в поэзии монотонность, однообразны делаются лица и даже самые события; потому что
от разности в характерах действующих лиц и самые происшествия, существенно сходные, приобретали бы различный оттенок, как это бывает в
жизни, вечно разнообразной, вечно новой, между тем как в поэтических произведениях очень часто приходится читать повторения.
Мы очень хорошо понимаем, как искусственны были нравы, привычки, весь образ мыслей времен Людовика XIV; мы приблизились к природе, гораздо
лучше донимаем и ценим ее, нежели понимало и ценило общество XVII века; тем
не менее мы еще очень далеки
от природы; наши привычки, нравы, весь образ
жизни и вследствие того весь образ мыслей еще очень искусственны.
И вдруг то необыкновенно
хорошее, радостное и мирное, чего я
не испытывал с самого детства, нахлынуло на меня вместе с сознанием, что я далек
от смерти, что впереди еще целая
жизнь, которую я, наверно, сумею повернуть по-своему (о! наверно сумею), и я, хотя с трудом, повернулся на бок, поджал ноги, подложил ладонь под голову и заснул, точно так, как в детстве, когда, бывало, проснешься ночью возле спящей матери, когда в окно стучит ветер, и в трубе жалобно воет буря, и бревна дома стреляют, как из пистолета,
от лютого мороза, и начнешь тихонько плакать, и боясь и желая разбудить мать, и она проснется, сквозь сон поцелует и перекрестит, и, успокоенный, свертываешься калачиком и засыпаешь с отрадой в маленькой душе.
Да, — ты, одна ты за все это ответить должна, потому что ты так подвернулась, потому что я мерзавец, потому что я самый гадкий, самый смешной, самый мелочной, самый глупый, самый завистливый из всех на земле червяков, которые вовсе
не лучше меня, но которые, черт знает отчего, никогда
не конфузятся; а вот я так всю
жизнь от всякой гниды буду щелчки получать — и это моя черта!